Осип Мандельштам

За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой -
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской немчурой.

Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,-
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.

Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой -

Вертлявой, в дирижерских фрачках.
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.

Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было - ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.

Осип Мандельштам

От сырой простыни говорящая — 
Знать, нашелся на рыб звукопас — 
Надвигалась картина звучащая
На меня, и на всех, и на вас...

Начихав на кривые убыточки,
С папироской смертельной в зубах,
Офицеры последнейшей выточки — 
На равнины зияющий пах...

Было слышно жужжание низкое
Самолетов, сгоревших дотла,
Лошадиная бритва английская
Адмиральские щеки скребла.

Измеряй меня, край, перекраивай — 
Чуден жар прикрепленной земли!— 
Захлебнулась винтовка Чапаева:
Помоги, развяжи, раздели!

Осип Мандельштам

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь,—
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож.

Осип Мандельштам - Нашедший подкову

Глядим на лес и говорим:
— Вот лес корабельный, мачтовый,
Розовые сосны,
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями,
В разъяренном безлесном воздухе;
Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,

И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины
Хрупкий прибор геометра,
Сличит с притяженьем земного лона
Шероховатую поверхность морей.

А вдыхая запах
Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,
Любуясь на доски,
Заклепанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником, а другим —
Отцом путешествий, другом морехода, —


Говорим:
— И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
Свой благородный груз.

С чего начать?
Все трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
3емля гудит метафорой,
И легкие двуколки
В броской упряжи густых от натуги птичьих стай
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.

Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живет среди других —
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха —

Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чобра, растертого между ладоней.

Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля, —
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.

Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой,
Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.

Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
Так ребенок отвечает:
«Я дам тебе яблоко» — или: «Я не дам тебе яблоко».
И лицо его — точный слепок с голоса, который произносит эти слова.


Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, —
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли
Пышущего жаром иноходца.


Так
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она не заблестит;
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.


Человеческие губы,
которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остается ощущение тяжести,
Хотя кувшин
наполовину расплескался,
пока его несли домой.


То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.
Одни
на монетах изображают льва,
Другие — 
голову.
Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешки


С одинаковой почестью лежат в земле,
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого...

Осип Мандельштам - К немецкой речи

Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.

Есть между нами похвала без лести
И дружба есть в упор, без фарисейства --
Поучимся ж серьезности и чести
На западе у чуждого семейства.

Поэзия, тебе полезны грозы!
Я вспоминаю немца-офицера,
И за эфес его цеплялись розы,
И на губах его была Церера...

Еще во Франкфурте отцы зевали,
Еще о Гете не было известий,
Слагались гимны, кони гарцевали
И, словно буквы, прыгали на месте.

Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
Мы вместе с вами щелкали орехи,
Какой свободой мы располагали,
Какие вы поставили мне вехи.

И прямо со страницы альманаха,
От новизны его первостатейной,
Сбегали в гроб ступеньками, без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна.

Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.

Когда я спал без облика и склада,
Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.
Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык -- он мне не нужен.

Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
Для новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился, слова шипят, бунтуют,
Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

Осип Мандельштам

Квартира тиха, как бумага - 
Пустая без всяких затей - 
И слышно, как булькает влага 
По трубам внутри батарей. 

Имущество в полном порядке, 
Лягушкой застыл телефон, 
Видавшие виды манатки 
На улицу просятся вон. 

А стены проклятые тонки, 
И некуда больше бежать - 
А я как дурак на гребенке 
Обязан кому-то играть... 

Пайковые книги читаю, 
Пеньковые речи ловлю, 
И грозные баюшки-баю 
Кулацкому баю пою. 

Какой-нибудь изобразитель, 
Чесатель колхозного льна, 
Чернила и крови смеситель 
Достоин такого рожна. 

Какой-нибудь честный предатель, 
Проваренный в чистках, как соль, 
Жены и детей содержатель - 
Такую ухлопает моль... 

Давай же с тобой, как на плахе, 
За семьдесят лет, начинать - 
Тебе, старику и неряхе, 
Пора сапогами стучать. 

И вместо ключа Ипокрены 
Домашнего страха струя 
Ворвется в халтурные стены 
Московского злого жилья.

Алексей Крученых

Лакированное трико		Триковое
новАтки!		лото-то
чулочки фугасА!		конь
Гангрен		перебирает
ПРИМАВЗДОРЫ!!!		четки

Алексей Крученых - Контрасты

                        От ОЛЬ к ШЫ
моль смолИла
прокатства
черепки буЫни
изломахи
ИЗМО-ЛО-ХО-МАНЬ-ь…
                     Ш Л Ы К!
                         Г В А Л
                           КомпАрунд!…

Геннадий Айги - ПРОДОЛЖЕНИЕ "ПЕРИОДА СХОДСТВ"

промелькивает: тень? материнская?
из глуби какой: из молчания
времени - клада забытого? сон и не сон:
свет - доходя до лица: раскрывание
кого же глубокого
со вспыхнувшей связью - белеть и темнеть
подымающей
быть может и древнее поле и ветр?
грусть ли - мерцанием - в личике
блужданья-отца перво-кругом неведомым
в попытках - опять обнаружиться
в буре взыгравшейся рода?
спишь ли... - а бдительно - ширясь усиливаясь -
обще-сияние:
мукой выковываясь
где же таится он - твой
свеже-и-перво-введенный
облик - средь многих других?

Геннадий Гор

Хохот в лесу. Мзда на мосту.
Свист вонзившийся в похоть.
Ночной птицы плач.
Девушка – кукиш, унылый калач,
Колесо по руке, поцелуй палача.
Топором по плечу. Полечу к палачу.
Смешалося всё, румынка с ребенком
И кровь, и рябина, и выстрел, и филин,
И ведьма двуперстая вместе с теленком,
И мама, и ястреб безумьем намылен,
И брюхо, и ухо, и барышня – срам
С тоскою, с доскою, с тобой пополам.
Я море прошу, но море – молчальник.
Я ухо держу, но ухо – начальник.
Я маму хватаю, но мама кипит.
Я папу за лапу, но папа сопит.
Подушкой у чёрта, убитый клюкою
Я с Вием, я с Ноем, я вместе с тобою.
Я с дедушкой в яме, с женой на краю,
Я в щёлке, я в дырке, в лохматом раю.
Я – сап, я кукушка, чахотка и сон.
Я – веник, я – баня, я – тыква, я – сом.
Я пень королю. Я помощник тюрьме.
Я поп без ноги, помещик в суме
С доскою, с тоскою, с лягушкой в уме.

Theodore Roethke - The Waking

I wake to sleep, and take my waking slow.
I feel my fate in what I cannot fear.
I learn by going where I have to go.

We think by feeling. What is there to know?
I hear my being dance from ear to ear.
I wake to sleep, and take my waking slow.

Of those so close beside me, which are you?
God bless the Ground! I shall walk softly there,
And learn by going where I have to go.

Light takes the Tree; but who can tell us how?
The lowly worm climbs up a winding stair;
I wake to sleep, and take my waking slow.

Great Nature has another thing to do
To you and me; so take the lively air,
And, lovely, learn by going where to go.

This shaking keeps me steady. I should know.
What falls away is always. And is near.
I wake to sleep, and take my waking slow.
I learn by going where I have to go

Владимир Казаков - Вечерние Сумерки

входите! видите, как тесно, 
мы у окна поставим кресла, 
ни людям не видны, ни крышам, 
спокойно сядем и подышим
но где же вы? исчез, негодный! 
стена с тоскою новогодней
глядь, пальцы камня оживают, 
за горло сумерки хватают, 
те, хрипло выпучив глаза, 
о снежный корчатся базар, 
ночь в треуголке и очках, 
как лёд, за пазухою страх - 
отнимут, стукнув побирушку, 
её фонарную игрушку, 
но что ж, один? плечам сутуло 
мерцает лампа, спинка стула 
затылок трогает, стуча, 
как пальцы мёртвого врача